Продолжение. Начало — здесь.

Софья Власьевна без коммунистов

Как видно, софийные штудии наших религиозных мыслителей имеют не только богословское значение. Размышляя о Софии («идеальном человечестве»), Соловьев и его последователи одновременно расширили поле возможностей понимания того, что называется обществом. Это естественно — ведь достаточно только «идеальное совершенное человечество» в характеристике Софии заменить каким-то конкретным коллективом (представленным, например, все тем же «непосредственным сельским человеком»), как софиология автоматически превратится в социологию. Разумеется, в этом случае не может быть уже никакой речи о Софии Премудрости Божией. Речь в этом случае может идти разве что о какой-нибудь частной софии, премудрости такого-то коллектива, такого-то народа, такого-то класса и т. д. — взятых как целое, как некая «симфоническая личность».

Но тем не менее и частная софия остается идеальной матрицей смыслов, порождающей духовно членов этого вот коллектива. И она, конечно же, тоже имеет свое лицо, которое можно увидеть. Наверное, частные софии являются каким-нибудь страстным своим адептам во снах или грезах наяву. Но и нормальные люди могут увидеть софию — в театре, в романе, в кино или где-нибудь на плакате. (От этих плакатных ликов раньше просто было некуда деться). Замечательно то, что в одном произведении можно встретить сразу несколько частных софий, представляющих разные общественные группы, — как, например, в пьесе «Кремлевские куранты».

Нет сомнения в том, что торговку куклами, с которой начинается пьеса Погодина, зовут Софья Власьевна. Правда, это имя обычно применяется к уже окончательно большевизированной советской власти более позднего времени (как и другие наименования: Сонька, Совок). Но ведь главная суть Софьи Власьевны никак не меняется от того, большевизирована она или нет. Ибо Советы — это вынесенная из крестьянской общины натуральная форма самоуправления, где всякое дело полюбовно (хотя и не без ругани) решалось, исполнялось и контролировалось всем миром. Ленин понимал это четко: «Советы сосредоточивают в своих руках не только законодательную власть и контроль за исполнением законов, но и непосредственное осуществление законов через всех членов советов, в целях постепенного перехода к выполнению функции законодательства и управления государством поголовно всем трудящимся населением».

Разница между мирским сходом и Советом лишь в том, что на сходе фактически мог присутствовать весь мир, а в Совете заседали представители разных общин. Или — реально — представители разнообразных рабочих, крестьянских и солдатских коллективов. Но, поскольку все они только недавно вышли из общины (народа) и все еще носят в себе «мирского, общинного человека», софия их остается именно общинной, и в Совете устанавливается сермяжный общинный дух.

Идеал Советов, «свободно выбираемых и сменяемых в любое время массами» для вовлечения «поголовно всего трудящегося населения» в управление государством, взят из общинной софии. Он очень хорош для какой-нибудь деревеньки, но в большом государстве такая софия работать не может. Идеал этот абсолютно недостижим (в чем мы и убедились в период перестройки, когда власть временно перешла к Советам). Златовратский, описывая общинный сход, замечает, что «никакой благовоспитанный парламент не согласился бы признать себя, даже в отвлеченном принципе, аналогичным с этим сборищем мужицких депутатов». Это святая правда: Герберт Уэллс, один из героев разбираемой пьесы Погодина, говорит (но не в пьесе, а в книге «Россия во мгле»), что «трудно себе представить менее удачную организацию учреждения, имеющего такие обширные функции и несущего такую ответственность, как Петроградский совет». Особенно поразило писателя обсуждение на заседании совета вопроса о «выращивании овощей в окрестностях Петрограда». Тут во всей красе явился «непосредственный человек» крестьянской Софии: «Люди вскакивали, произносили короткие речи с места и снова усаживались; они кричали и перебивали друг друга. Все это гораздо больше напоминало рабочий митинг в Куин Холле, чем работу законодательного органа в понимании западноевропейца».

Ну что же, многолетний опыт работы Совка показал, что эта софия в условиях огромного государства, когда невозможно пощупать руками то, что обсуждаешь и контролируешь, оказалась совершенно негодной. Совок у власти продемонстрировал только две способности: либо нелепо базарить, либо одобрительно молчать. Решать и управлять в такой ситуации будут, конечно, другие. И пожалуй, именно беспомощное состояние сельской софии, взявшей власть в государстве, Герберт Уэллс обозначил словами «Россия во мгле». В своей книжке он пишет: «По своей неорганизованности, отсутствию четкости и действенности Петроградский Совет так же отличается от английского парламента, как груда разрозненных часовых колесиков — от старомодных, неточных, но все еще показывающих время часов».

Плюс электрификация

Итак, вот откуда, оказывается, почерпнул Погодин свою метафору остановившихся курантов — из описания Советов своим знаменитым коллегой и героем. У Герберта Уэллса, кстати, вообще ничего не говорится ни о каких сломанных часах (кроме тех, которые он сравнивает с советским парламентом). Зато говорится о часовне Иверской Божьей Матери: «Многие крестьянки, не сумевшие пробраться внутрь, целуют ее каменные стены». И именно около нее идет торговля куклами в пьесе Погодина. У народной софии хоть и сломан будильник, но все же она продолжает заниматься своим прямым делом: производит кукол (то есть — солдат для Красной армии и девочек для воспроизводства софийной матрицы в поколениях). Ничего другого она знать не желает, о чем прямо и заявляет, в частности, в поэме Заболоцкого «Торжество земледелия», обращаясь к некоему (внимание) Солдату устами Предков: «Мы <...> предел // представляем вашим бредням, // предпочтенье даем средним — // тем, которые рожают, // тем, которые поют, // никому не угрожают, // ничего не создают».

Нет, от этой несознательной софии толку не добьешься. Кухарка не хочет управлять государством. Ленин разочарован. Его теория «непосредственной и прямой демократии» не оправдывается. В пьесе он мучается, едет в деревню, где общается с «непосредственным человеком» (по Златовратскому). Причем говорит там о России и о деревне нечто такое, что даже комиссара Рыбакова приводит в недоумение: «Ничего такого, сказать по правде, я никогда не слыхал». Впечатленный этими неслыханными ленинскими речами, комиссар начинает нести какую-то чушь о «неведомых дорожках», «невиданных зверях», «избушка там…», «а у вас тут русалок не бывает?».

Боюсь, что Ленин рассказал бедолаге про электрификацию, которая должна изничтожить последних русалок в торфяных болотах и реках России. А может, Ильич просто читал стихи мужикам, а они его не поняли? Во всяком случае, самый «непосредственный человек» в деревне, мальчик Степка, его не признал: «Ты не Ленин». А девочка Маруся добавила: «Вы просто чужой мужик…» Ну что делать с этим «загадочным народом»? В конце концов Ленин приходит (уже не в пьесе, а в реальности) к выводу: «Разве знает каждый рабочий, как управлять государством? Практические люди знают, что это сказки».

И вот Владимир Ильич приглашает знающего человека Забелина, чтобы тот запустил часовой механизм государства. Иными словами: заставил куранты, игравшие некогда «Коль славен наш Господь в Сионе», играть «Интернационал». Ленин нашел подходящего человека. Этому Забелину в жизни нужно только одно — чтобы куранты работали. А уж какая там власть — это ему все равно. Истинный специалист по различным мудреным устройствам! Именно о таком мечтал Ленин еще в 1917 году, говоря, что пролетариат «посадит экономистов, инженеров, агрономов, проч. под контролем рабочих организаций за выработку «плана», за проверку его, за отыскивание средств сэкономить труд централизацией…»

Разберемся — о чем вообще идет речь, когда говорится об электрификации. Во всякой нормальной стране речь идет о конкретных инженерных сооружениях, при помощи которых добывается и используется электрическая энергия. А у нас? Вроде тоже об этом, да не совсем. Какой-то странный ажиотаж вокруг этой электрификации. Мы, конечно, привыкли к словам, но можно ли в принципе понять, что вообще означает: «советская власть плюс электрификация»? Из этой формулы видно, что речь, во всяком случае, не идет о системе энергоснабжения. Энергоснабжение — это уж так, между прочим, а главное — нечто другое. Но что же? А то, что «централизация», при помощи которой Ленин собирается «сэкономить труд», неизбежно должна обернуться абстрагированием от человека, обобществлением индивидуальной энергии его труда, превращением ее в чистую обезличенность. Прибавляя к советской власти электрификацию всей страны, Ленин мыслил по-своему здраво. Действительно: может ли быть что-нибудь индивидуальное в извлеченной из конкретных носителей энергии? Нет, лучшего символа обезличенности, чем электроэнергия, невозможно даже придумать. И, конечно, именно этот естественный символ сам собой просится в формулу коммунизма. Но мы ее сейчас немного преобразуем и получим: коммунизм есть совок плюс обезличка.

«Кремлевский мечтатель» мог сколько угодно мечтать о грядущих свершениях электрификации. («С нашим народом можно мечтать»). В пьесе даже сказано, что «еще в девяностых годах мы в нашей партии мечтали о будущем России и строили планы электрификации…» Может быть. Но только надо понять, что все эти мечты были формой, в которую отливались человеконенавистнические планы большевистской софии.

Действительно, трудно себе представить, что нормальный человек мечтает о том, чтобы обезличить энергию людей, чтобы сделать население великой страны безликим рабочим скотом, превратить человечьи желания в энергию масс, отнять у человека лично ему принадлежащее, загнать его в лагеря и колхозы и выдавать ему пайку, прожиточный минимум. Мечтать обо всем этом, я думаю, невозможно, а вот продумывать эту самую мысль под вполне безобидной, казалось бы, маркой электрификации — очень даже возможно. Ведь при таких бессознательных грезах совесть мечтателя остается спокойной. Нет, что ни говори, а хитра большевистская Сонька — заморочила даже самых проницательных своих приверженцев. Но скрытое в недрах софии иногда прорывается в символической оговорке. Вот Ильич, например, говорит инженеру Забелину: «А хорошо бы здесь, у самого моря, воздвигнуть огромный электрический замок… Знай наших!» Забелину-то тут все ясно, ибо в те времена существовало понятие «тюремный замок».

Твердой души прохвост

В конце романа Алексея Толстого «Хождение по мукам» Кржижановский на Восьмом Всероссийском съезде Советов представляет большевистский план насильственного обезличивания труда, разработанный инженером Забелиным: «Там, где в вековой тишине России таятся миллиарды пудов торфа, там, где низвергается водопад или несет свои воды могучая река, — мы сооружаем электростанции — подлинные маяки обобществленного труда». Ну, мы-то теперь понимаем, что речь идет о том, чтобы перегородить плотиной течение жизни народа и извлекать при помощи этого «электрического замка» абстрактную энергию «обобществленного труда». Разумеется, хозяйка этого дивного замка — софия.

Но это – особого рода софия (совсем не Советская власть). Представлена она «административным василиском», или «твердой души прохвостом» (термины Салтыкова-Щедрина, к которому мы и обратимся в этой главке). Эта софия имеет на своем счету множество достижений — от сожжения (принесения в жертву) миллионов людей на огне «электрического костра», раздутого ею, до заразы Чернобыля и от застойных явлений за плотиной, перегородившей поток жизни общества, до вещественно ныне гниющих водохранилищ на Волге. В самой пророческой книге русской литературы, «Истории одного города», обо всем этом подробно написано. Угрюм-Бурчеев, последний из градоначальников Глупова (пародирующий первого царя новой софийной формации Петра I, электрификатора), тоже вознамерился перегородить реку жизни народа, «уловить вселенную», «поднять Россию на дыбы». «Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это своего рода сила, обладая которою можно покорить мир».

Впрочем, зачем же прохвосту знать что-нибудь, если он может позвать инженера Забелина и попросить его по-хорошему (а тот-то и сам рад, мозги застоялись) сделать проект какой-нибудь зоны. А чтоб не дурил, приставить к нему комиссара Рыбакова. «Я направил его к вам, чтобы он осуществлял при вас диктатуру пролетариата, — говорит Ильич инженеру. — Ибо без диктатуры пролетариата мы никакой электрификации не осуществим». Удивительно верная мысль. Разумеется, она приходила и в голову Угрюм-Бурчеева. В своем плане электрификации (который желчный Щедрин называет «систематическим бредом», а также «нивеляторством, упрощенным до определенной дачи черного хлеба»), Угрюм-Бурчеев «особенно настаивал» на необходимости комиссаров в каждом доме («поселенной единице») и в каждой группе домов («взводе»). Вот только называл он их шпионами. Ну естественно: это было давно, революционная терминология еще не устоялась.

«В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивеляторах вообще. Тем не менее нивеляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были нивеляторы «хождения в струне», нивеляторы «бараньего рога», нивеляторы «ежовых рукавиц» и проч., и проч. Но никто не видел в этом ничего угрожающего обществу или подрывающего его основы. <…> Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. <...> Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную теорию».

Из вышеприведенных разъяснений Салтыкова-Щедрина с очевидной достоверностью следует, что большевистская софия электрификаторства существовала в России издревле. В отличие от крестьянской Софьи Власьевны, большевистская софия есть софия администрации. И не случайно лучше всего ее описал чиновник Щедрин. Логически необходимо, чтобы такая софия имела два связанных между собою аспекта: командный и подчиненный. Командный аспект выражается в непреклонном стремлении «административного василиска», подавить всякое свободное проявление жизни: «Уйму! Я ее уйму!» А вот идеал второго аспекта, резюме «систематического бреда» Угрюм-Бурчеева: «Страшная масса исполнительности, действующая как один человек (курсив мой. — О. Д.), поражала воображение. Весь мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и все идут и идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки — все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется… Что же это, однако, за даль? что скрывает она?

— Ка-за-р-рмы! — совершенно определенно подсказывало возбужденное до героизма воображение».

Военный коммунизм

Таково пророчество, реченное через русскую литературу. По сути дела, оно означает, что в России, где обывательская крестьянская софия (пока что не Власьевна) была слаба и не способна к разумному действию, где индустрия была по большей части в руках государства, интересующегося в первую очередь укреплением военно-промышленного комплекса, — в такой России рано или поздно должно было произойти окончательное воцарение административно-командной, большевистско-электрификаторской, казарменной софии.

«Армия вообще, и в мирное, и в военное время, представляет обширную потребительскую коммуну строения строго авторитарного. Массы людей живут на содержании у государства, планомерно распределяя в своей среде доставляемые из производственного аппарата продукты и довольно равномерно их потребляя, не будучи, однако, участниками производства», — писал перед Октябрьским переворотом знаменитый герой основополагающего труда Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» Александр Богданов. К его мнению стоит прислушаться, ибо он, пожалуй, единственный, кто в те времена занимался системным анализом. Основы его изложены в книге «Всеобщая организационная наука: тектология», а я цитирую книгу «Вопросы социализма», в которой далее сказано: «Но гораздо важнее новый процесс, развивающийся под действием войны: постепенное распространение потребительского коммунизма с армии на остальное общество».

Во время «Империалистической войны» та «лучезарная даль, которая покамест еще задернута туманом», приблизилась необыкновенно. Война, которую развязала большевистская софия, страшно концентрировала и централизовала экономики всех воюющих государств, а особенно России и Германии, где и без того уже были все предпосылки для «государственно-монополистического капитализма». «Диалектика истории именно такова, что война, необычайно ускорив превращение монополистического капитализма в государственно-монополистический капитализм, тем самым необычайно приблизила человечество к социализму», — писал тогда Ленин. В конце концов «туман рассеялся», «даль открылась» и «административный василиск» командной софии возвел на трон бессловесную (или бессмысленно многословную) Софью Власьевну. А сам стал ее опекуном.

Менее чем через месяц после большевистского переворота, отказываясь от предложенного ему поста в Наркомпросе, Богданов напишет Луначарскому: «Трагизм вашего положения не только вижу, но думаю, что вы-то видите его не вполне, попробую даже выяснить его — по-своему.

Корень всему — война. Она породила два основных факта: 1) экономический и культурный упадок; 2) гигантское развитие военного коммунизма.

Военный коммунизм, развиваясь от фронта к тылу, временно перестроил общество: многомиллионная коммуна армии, паек солдатских семей, регулирование потребления; применительно к нему, нормировка сбыта, производства. Вся система государственного капитализма есть не что иное, как ублюдок капитализма и потребительного военного коммунизма».

Что и говорить, время показало правоту Богданова. Большевики считали госкапитализм переходной ступенью к социализму. Бедные! Они, может быть, и не имели прямого отношения к своему большевизму. Но можно сколько угодно мечтать о счастье человечества, об электрификации, о чем угодно — не возбраняется! — главное: делать дела, важные и нужные для пищеварения военно-промышленного комплекса. Милые добрые партийцы впали в руки сурового василиска аполитичной по своей сути командно-административной софии Российской империи и — делали только лишь то, что выгодно ей. Вскоре после Октябрьского переворота эта милая дама развяжет их руками Гражданскую войну («Если бы белочехов не было, их бы следовало выдумать», — откровенно заявлял Троцкий), а потом она отчасти вымыслит, а отчасти и создаст себе врагов внутри страны и за кордоном. Под это дело она начнет лудить свой ненасытный желудок, ковать себе грозные кулаки, нормировать, распределять уже и в мирное время…

Но вот уж что воистину поразительно, так это то, что Богданов абсолютно точно определил и назвал софию военно-промышленного комплекса. Возможно, читателю до сих пор еще кажется, что софия — это что-нибудь метафизическое и туманно-призрачное. Вовсе нет! Софию можно буквально потрогать руками. Она воплощается в общественных структурах. Вот что писал знавший дело изнутри Богданов в цитированном выше письме Луначарскому:

«Социалистической рабочей партией была раньше большевистская. Но революция под знаком военщины возложила на нее задачи, глубоко исказившие ее природу. Ей пришлось организовать псевдо-социалистические солдатские массы (крестьянство, оторвавшееся от производства и живущее на содержании государства в казарменных коммунах). <...> Партия стала рабоче-солдатской. Но что это значит? Существует такой тектологический закон: если система состоит из частей высшей и низшей организованности, то ее отношение к среде определяется низшей организованностью. Например, прочность цепи определяется наиболее слабым звеном <...> Позиция партии, составленной из разновидных классовых отрядов, определяется ее отсталым крылом. Партия рабоче-солдатская есть объективно просто солдатская. И поразительно, до какой степени преобразовался большевизм в этом смысле. Он усвоил всю логику казармы, все ее методы, всю ее специфическую культуру и ее идеал».

Напомню, что это описание софии, уже известной нам как щедринский «административный василиск», сделано 19 ноября 1917 года. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ